Глава из книги: Daniel K. WIlliams, Defenders of the Unborn, The Pro-Life Movement before Roe v. Wade, New York, 2016, cc. 20‒ 31.
Католики, которые противостояли проводимой врачами кампании за реформу законодательства об аборте в 1930-е годы, верили в том, что они защищают абсолютные ценности естественного закона от морального релятивизма и утилитарных аргументов, которыми стремились оправдать убийство во имя общественного блага. Первые реформаторы закона об абортах соглашались с тем, что аборт морально проблематичен ‒ вероятно, даже является отнятием человеческой жизни, ‒ но они думали, что его легализация ‒ меньшее из двух зол перед лицом общественного кризиса в сфере здравоохранения, порожденного нелегальными абортами. С началом Великой Депрессии рождаемость в США упала до рекордно-низкого уровня, и многие женщины нелегально прерывали беременность в отчаянной попытке избежать того, чтобы оказаться перед необходимостью кормить лишние рты. Наиболее надежные оценки говорят о том, что число абортов возросло в первые годы Великой Депрессии более, чем в два раза, и что с начала до середины 1930-х гг. в год совершалось 700 000 абортов.
Несколько тысяч женщин умирало каждый год от этих нелегальных операций, и некоторые доктора решили, что самой гуманной реакцией на кризис было бы предоставить этим женщинам возможность прерывать эти беременности легально ‒ и безопасно ‒ в больницах.
Врачи, которые выступили с этим призывом, питали глубокую антипатию к католическому моральному учению об этом предмете, один из них назвал предписания Церкви относительно аборта «воскрешением пережитков Темных Веков». Фактически их несогласие с моральной доктриной Церкви было намного шире, чем узкая тема абортов. Большинство из них были либеральными или секулярными евреями, которые верили, что попытки католиков использовать государственный закон для навязывания собственных стандартов сексуальной морали Церкви нарушает личные свободы людей и препятствует социальному прогрессу. Они были на переднем крае кампании 1920-х годов за контрацепцию. Один из врачей, отстаивавших легализацию аборта, хотел отделить секс не только от размножения, но и от брака, что было весьма радикальной идеей для того времени. Некоторые из них также были сторонниками евгеники, которые верили, что общество будет лучше, если воспрепятствует размножению некоторых людей. Все они, несмотря на уважение к жизни эмбриона и моральной брезгливости к аборту, оправдывали послабление ограничений в сфере аборта по утилитарным основаниям ‒ то есть, они утверждали, что легализация аборта породит меньше социального зла, чем уже породил запрет аборта.
Один из врачей, Уильям Дж. Робинсон, уже ранее стал одним из ведущих адвокатов контроля рождаемости в США. Считая себя гуманистом и свободным мыслителем, он писал сочинения против религии и провел предыдущие два десятилетия, пытаясь убедить публику принять евгенику (включая принудительную стерилизацию «идиотов и имбецилов»), пацифизм (за его взгляды в этой области он был арестован в ходе Первой Мировой войны) и немоногамный секс. После многих лет агитации за контрацепцию он призвал к легализации аборта в своей книге о сексуальной морали, опубликованной в 1928 году. Затем он намного подробнее обосновал свою позицию пять лет спустя в книге «Закон против аборта: доказательство его пагубности и требование его отмены», опубликованной издательством «Евгеника» в 1933 году. Защита Робинсоном легализации аборта не означала, что он думал, что эта практика является нравственной. На самом деле, несмотря на то, что он был ярым сторонником контрацепции и одобрял немоногамные сексуальные отношения в различных контекстах, включая супружескую измену и инцест, он по-прежнему рассматривал аборт как «зло». Аборт не есть «что-то хорошее, ‒ писал он, ‒ ведь это разрушение начавшейся жизни». Он надеялся на то, что всеобщее использование контрацептивов в конечном счете сделает аборт «редким». Но до тех пор, считал он, лучше легализовать аборт, чем толкать женщину в отчаянии в руки «некомпетентной акушерки», чьи методы проведения аборта могут убить ее.
Робинсон не позиционировал себя как защитника прав женщин, он часто делал такие утверждения, которые, даже по стандартам его собственного времени, вряд ли могли рассматриваться как феминистические. Например, его аргумент, что наказание за изнасилование должно быть уменьшено на том основании, что некоторые женщины «возможно, были не так уж против насилия», или его утверждение, что мужчина может «оправданно вступить во внебрачные отношения, если он способен это сделать, не причиняя страданий своей жене», скорее говорят о его приверженности сексуальной свободе, а не правам женщин. Однако Робинсон все же испытывал глубокую симпатию к женщинам, которые испытывали пожизненные осложнения со здоровьем или даже смерть после подпольных абортов. Уже в начале своей медицинской карьеры он видел, как двадцатипятилетняя женщина умерла от последствий нелегального аборта, сделанного акушеркой, и он хотел сделать все возможное, чтобы предотвратить такие не необходимые и безвременные смерти. «Анти-абортный закон ‒ это глупый безсмысленный закон, который не уничтожает аборты и не уменьшает их количество, но становится причиной безконечных страданий и боли, хронической инвалидность, смерти и самоубийств ‒ и даже убийств», ‒ провозглашал он. Лучше всего, утверждал он, отменить все законы против аборта в течение трех первых месяцев беременности, если они производятся лицензированным врачом.
Робинсон легко признавал свой утилитаризм и свою готовность пожертвовать жизнью эмбриона ради более значимого общественного блага. Для него не существовало «Божественного источника морали», а значит никакого фиксированного стандарта ценности, трансцендентного человеческому обществу; вместо этого моральный «кодекс» должен был «основываться на наибольшем счастье наибольшего количества» людей. Благо, которое легализация аборта предоставляла бы женщинам, о которых шла речь, намного перевешивало бы тот вред, который был бы причинен их зародышам, считал он. «Да, аборт ‒ это зло, и всегда останется таковым, ‒ провозглашал он. ‒ Но очень часто … он является настолько меньшим из двух зол, что нельзя ни на миг сомневаться в отношении выбора».
Предложение Робинсона об отмене всех законов против аборта в течение первого триместра получило широкую поддержку только в конце 1960-х годов, тридцать лет спустя после его смерти.
Но даже если идеи Робинсона казались радикальными в то время, когда он их опубликовал, некоторые из его коллег-врачей в 1930-е годы симпатизировали его аргументу, что запрет на аборты подтолкнул некоторых женщин к смерти, и эта идея постепенно получала все большее распространение. В конце 20-го и начале 21-го века, десятилетия спустя после того, как сам Робинсон был почти совсем забыт, его утверждение, что законы против абортов не предотвратят практики и вместо этого только станут причиной смерти несчастных женщин оставался одним из центральных аргументов движения за право выбора.
<…>
Этот спор был религиозным конфликтом, потому что почти все врачи, выступавшие против абортов, были католиками, а наиболее последовательные голоса в поддержку легализации аборта принадлежали евреям. Неудивительно, что политически либеральные близкие к левым взглядам еврейские врачи были в числе самых ранних поборников реформы законодательства об аборте. Американский иудаизм имел серьезную прогрессивную традицию стремления к улучшению общества путем установления экономической справедливости, и иудаизм, в отличие от христианства, эксплицитно проводил различие между ценностью эмбриона и ценностью беременной женщины (Мишна предписывает аборт в тех случаях, когда необходимо спасти жизнь матери). Аргументы этих врачей были основаны на тех вопросах, которые волновали многих либеральных американских евреев середины 20-го века: спасение жизни женщины, продвижение улучшения общества и помощь бедным. Католики разделяли интерес евреев к экономической справедливости и правам человека, но их взгляд на человечность эмбриона отличался от раввинистической традиции, что ставило их на противоположную сторону спора.
Протестанты, составлявшие бо́льшую часть врачей США, занимали среднее положение. Некоторые врачи, веря в то, что эмбрион является человеческой жизнью ‒ но что его право на жизнь не является безусловным ‒ утверждали, что в крайних случаях медицинской необходимости аборт обоснован, но что Тауссиг и Ронджи слишком далеко зашли в отстаивании его приемлемости. В 1940 г. Х. Клоуз Хесселтайн, профессор акушерства и гинекологии Школы медицины Университета Чикаго, вместе с другими врачами Чикаго в очередной раз высказали традиционную позицию, согласно которой «терапевтический аборт» оправдан только в тех случаях, когда «процедура необходима для сохранения жизни матери или, в редких случаях, для того, чтобы предотвратить передачу наследственных дефектов». Это была более либеральная позиция, чем то, что разрешал закон, но намного менее радикальная, чем те решительные изменения, которые отстаивали Робинсон, Ронджи и Тауссиг. Как говорил Хесселтайн, «Врач, который прерывает беременность до того, как эмбрион жизнеспособен, берет на себя тяжелую ответственность. Он жертвует одной жизнью ради другой». Однако в 1940-е годы медицинские журналы также публиковали более либеральные мнения по этому вопросу. Некоторые акушеры и гинекологи призывали коллег по профессии принимать во внимание «социоэкономический статус» и «будущее здоровье» женщины при принятии решения, производить ли аборт, о котором она просит.
В то время как врачи-протестанты спорили о приемлемых основаниях для аборта, служители их церквей в основном воздерживались от участия в споре. За исключением декларации Англиканского Сообщества 1930 года, утверждавшей «омерзительность» аборта, ни одна протестантская деноминация не приняла не приняла официальной резолюции об аборте вплоть до 1960-х годов, хотя когда епископы Епископальной церкви приняли резолюцию в поддержку контролирования рождаемости в 1934 году, один из главных инициаторов этого решения выразил надежду, что распространение контрацепции приведет к сокращению числа нелегальных абортов, а значит спасет жизни женщин. В течение некоторого времени протестанты-фундаменталисты яростно осуждали аборты. В 1930 г. Боб Джонс Ст. осудил аборты как убийство, и некоторые из его товарищей-фундаменталистов продолжали время от времени произносить осуждения аборту на протяжении многих лет. Фундаменталистский баптистский евангелист Джон Р. Райс в 1945 году провозгласил, что аборт, который он считал «убийством маленького человека, когда зачатие уже произошло», ‒ это «преступление, запрещенное законом и осуждаемое всеми порядочными людьми». Но большинство протестантских служителей, которые не были фундаменталистами, хранили молчание. Если католические священники и врачи рассматривали либерализацию аборта как прямое нападение на наиболее фундаментальные ценности нации, протестанты скорее были склонны относиться к аборту как к прискорбной проблеме, которая может быть решена улучшением доступа к контрацепции.
В обстановке такого молчания движение за либерализацию законодательства об абортах продолжало развиваться. Его важным успехом было решение британского суда по делу 1938 года Рекс против Борна, которое популяризировало идею, что изнасилование составляет приемлемое основание для аборта и что психическое благополучие женщины должно приниматься во внимание при принятии решения об оправданности аборта. В то время закон Великобритании, как и большинства американских штатов, запрещал аборт кроме той ситуации, когда он необходим для сохранения жизни женщины. Случай Борна поставил в центр внимания вопрос, нарушил ли закон врач, сделавший аборт четырнадцатилетней жертве изнасилования. На поверхностный взгляд казалось, что да. Хотя публика могла симпатизировать девушке-подростку, которая забеременела после группового изнасилования группой солдат, и хотя некоторые могли решить, что у нее было право на аборт после перенесенных ей испытаний, закон не позволял этого, поскольку беременность девушки не угрожала ее жизни. Однако судья оправдал врача, переинтерпретировав значение слова «жизнь». Он провозгласил, что жизнь ‒ это больше, чем физическое существование; это понятие включает здоровье и благополучие человека. Принуждение подростка-жертву изнасилования к вынашиванию нежеланного ребенка было бы разрушительным для ее психического здоровья и вероятно, сломало бы ей жизнь, заявил судья. Таким образом, произведя аборт, врач спас жизнь женщины.
Эта либеральная интерпретация слова «жизнь» была именно тем, что хотели услышать защитники либерализации аборта, потому что она в точности соответствовала аргументам Тауссига. Аборт дозволен, считал Тауссиг, когда он способствует благополучию общества или индивидуальной женщины. Британский судья по сути сказал то же самое. В том же году Швеция легализовала аборты в случаях изнасилования или беременности, опасной для здоровья женщины, а Дания приняла аналогичный закон в следующем году. Некоторые американцы полагали, что американские штаты должны последовать их примеру.
Когда Депрессия сменилась послевоенным процветанием, экономические основания для аборта стали менее обычными, и на первый план вышли другие аргументы. Медицинские эксперты пользовались огромным уважением в обществе, и поскольку реформаторы законодательства об аборте формулировали свои предложения как врачебную кампанию в защиту здоровья женщин и автономии врачей, их аргументы начинали получать признание, даже в период Бэйби-бума, когда популярные средства массовой информации прославляли материнство и семейное служение женщины.
Главным борцом за реформу законодательства об абортах в эти годы стал Алан Гуттмахер, нью-йоркский гинеколог, который позже, в 1960-е, станет директором Федерации планирования семьи, но который развернул общественную кампанию за либерализацию абортов, будучи врачом больницы и профессором медицинской школы в начале 1940-х. Как врач ‒ а затем директор ‒ отделения акушерства и гинекологии Больницы Горы Синай в Нью-Йорке Гуттмахер провел несколько терапевтических абортов сам и организовал нелегальные зарубежные аборты для других клиентов, в случае которых не было строгой медицинской необходимости. Однако Гуттмахер видел своими глазами боль более бедных женщин, которые не могли поехать за границу, и у которых не оставалось никакой возможности сделать аборт в рамках закона. Он чувствовал сострадание к этим пациентам, включая, в одном случае, одиннадцатилетнюю жертву кровосмешения. Большинство женщин, которые хотели сделать аборт, не соответствовали популярному стереотипу «падшей женщины», утверждал он. По крайней мере, 85 процентов из них были замужем. Его особенно расстраивало, что законы ни одного штата не разрешали аборт в случаях уродства плода. Последнее, в чем нуждалась нация, по его словам, ‒ это больше «имбецилов». Повторяя аргументы Тауссига, он говорил аудитории лекций, с которыми объезжал страну, что пора легализовать аборт в случаях уродства плода и опасности для здоровья женщины. По его словам, это сократит число нелегальных абортов и спасет жизни женщин.
Взгляды Гуттмахера на аборт происходили из его секулярного понимания создания человеческой жизни. В противоположность католическим врачам, которые противостояли ему, он рассматривал момент зачатия не как осуществляемое Богом чудо, но как результат выбора, сделанного людьми. В 1933 году он предсказывал, что в отдаленном будущем зачатие станет «безличным процессом», который будет происходить в лабораторных пробирках. Для Гуттмахера эта перспектива была не пугающей, а желательной. Хотя он не дожил до того момента, когда была разработана техника экстракорпорального оплодотворения (ЭКО), он был первопроходцем искусственного осеменения. Его основная цель состояла в том, чтобы дать женщинам силу контролировать свою собственную способность к зачатию, поэтому он стал страстным апологетом контрацепции, аборта и лечения безплодности ‒ всего того, что получило название «планированное родительство». Для многих католиков, наоборот, все это было пугающими проявлениями обезценивания человеческой жизни и попытка человека встать на место Бога. Вопреки своей вере в репродуктивную свободу, Гуттмахер отшатывался от мысли о том, что женщины должны получить неограниченный доступ к аборту. Хотя он иногда в частных беседах соглашался с тем, что не видит различия в ценности между оплодотворенной и неоплодотворенной яйцеклеткой, он верил, что развивающийся эмбрион ‒ это больше, чем скопление клеток, и что забирать его жизнь без необходимости неправильно. Однако считая себя гуманистом и будучи либеральным евреем, он не верил, как многие врачи-католики, что жизнь эмбриона обладает такой же ценностью, как жизнь взрослой женщины. Он думал, что в экстремальных случаях намного лучше сделать аборт, чем обречь женщину на страдания. Включая в определение «жизни» ментальное благополучие ‒ как британский судья, выносивший решение по делу Борна, ‒ Гуттмахер утверждал, что в некоторых случаях допустимо защитить «жизнь» беременной жизни, отняв жизнь у эмбриона. «Мне не нравится убийство, ‒ заявлял Гуттмахер в публичной лекции в 1961 году, два десятилетия спустя после того, как он начал кампанию за либерализацию законодательства об аборте. ‒ Мне не нравится делать аборты, но, наверное, многие из вас воевали во Второй Мировой войне и убивали, потому что хотели сохранить что-то более важное. Я думаю, жизнь матери более важна, чем эмбрион».
Католики, которые были против аборта, были встревожены попыткой Гуттмахера релятивизировать ценность человеческой жизни. «На самом деле речь идет о защите абсолютного права невинного человека на свою жизнь перед лицом прямого и намеренного ее разрушения», ‒ сказал один священник-иезуит Гуттмахеру.